Таинство песни или инициатическое путешествие Сергея Калугина
Сергей Калугин, послушать которого в "Авентуру" набилось не лишенного слуха народу столько, сколько могло вместиться, вряд ли пишет песни. Он, не сходя с места, создаёт и транслирует, с мощным драйвом, небольшие такие истории, плавно переходящие в мистерии, ну, минут на 7-12. Не лишенные слуха люди склонны потом слушать этот голос снова и снова, не в силах понять, что же случается там, внутри этого вихревого потока, который разворачивается в динамические спирали и стремительно прорастает и прирастает иными смыслами.
В записках, летящих к нему, кроме просьб исполнить "Рыбалку" ( "Рассказ Короля Ондатры о рыбной ловле в пятницу"), "Танец Казановы", "Туркестанский экспресс", "Луну над Кармелем" и многое-многое другое, один из рефренов — "Спасибо за волшебство!". Да, спору нет, процесс напоминает волшбу и камлание.
Не противоречит ли это тому, что Сергей Калугин — человек отчетливо православных убеждений?
Полагаю, Сергей Калугин — человек православия в гораздо более древнем, чем мы привыкли, дохристианском смысле этого слова. Из трех божественных сторон мира: яви, нави и прави, углубляясь в каждую, он избирает и славит "правь" — невидимую сторону, пронизанную солнцем.
Вспоминается, что, по одной из версий, слово "пение" этимологически сродни "поению", поению божества. В случае Калугина это становится очевидным. И мистериальность действия, которое он устраивает, — тоже. И не только потому, что девушки в "готичных" прикидах неожиданно стильно импровизируют под его "данс макабр", а зал знает и упоенно повторяет наизусть не самые простые его слово- и звукосочетания. Но и поэтому тоже. Мистерия — это приобщение. Не общение равного с равным, а приход к вечной силе, которая не изменится от нашего прихода. Выход к божеству, подпадание под его власть. Ненадолго, — иногда на время звучания песни, иногда — до порванной струны. Мы предполагаем, но не мы располагаем.
Перед концертом мы говорили с Сергеем о таинствах, канонических и не очень. Например, о таинствах рождения, смеха, слез, игры.
Вот несколько фрагментов этого разговора.
"Она рассказала себя сама..."
История рождения песни
"...Мне было 24 года. Я тогда съездил в паломничество в монастырь Тезе, во Францию. Монастырь основан старцем, протестантом, братом Роже. Во время войны его направили работать в бургундскую деревушку Тезе, где он, как Волошин в Крыму, укрывал у себя от репрессий кого мог — без различия пола, возраста и "политических убеждений".
Если бы не был так сильно опошлен термин "эйкуменический", то я бы сказал, что это эйкуменический монастырь, то есть место, где происходит межхристианский диалог. Там присутствуют и католические, и православные священники, проводят службы. Там я получил определенный спиритуальный опыт, который отразился в том, что по возвращении оттуда, "на взводе", написал кучу песен. И первой из них была баллада о Короле-Ондатре.
Писал её в абсолютно бессознательном состоянии. Собирался написать совершенно о другом. Она рассказала сама себя, эта история. Я с интересом, не меньшим, чем слушатели, слышащие её в первый раз, следил за развивающимися событиями. До сих пор не могу сказать, что смысл до конца ясен мне самому".
Отцы и деды
"Отец был лесником с четырьмя классами образования, но это только часть семейного "мифа". На самом деле, всё сложнее: он — потомок репрессированных. Семейство соседствовало с Поленовыми, они тесно дружили. Дед по отцовской линии, ровесник Ленина, был крупнейшим коллекционером русской живописи. Это был врач, владелец первой поликлиники, теперь это поликлиника Академии наук, на Чистых прудах. Потом, во время сталинского периода, деда репрессировали несколько раз, умер он в ссылке, в Ашхабаде. А отца моего произвел на свет в возрасте 68 лет, так что я при всем желании не смог деда увидеть.
Отец родился в Москве, в Каретном переулке, но, родившись в семье "ссыльных за 101 километр", на третьем году жизни был отправлен в Серпухов, где и вырос. С одной стороны, наследник семьи отнюдь не "от сохи". А с другой стороны, жизнь его сложилась так, что он действительно получил всего четыре класса образования, потом война... Работал электриком, увлекся археологией, поступил работать в заповедник. Мама — палеонтолог, ученый, приехала туда же на работу, вывезла его. Прожил в городе двадцать лет, а потом окружающая пошлятина так ему надоела, что он опять ушел в лес и последние годы своей жизни провел там.
Писал стихи, прозу, песни — именно он учил меня писать стихи. Учил очень просто: вымарывал бессмысленные и безвольные строчки. Очень хорошая была школа".
Взросление как богословие
"Андерсена читаю с самого раннего детства и с самого же детства в него влюблен. Был момент, когда "глаза открылись" и я понял всю глубину его мистицизма, и понял, что он произнёс вещи, глубже которых на земле ещё сильно поискать, а поскольку все это ещё и сопряжено с мощнейшей силы поэтическим даром, то воздействие совершенно сокрушительное. Очень хорошо помню момент, когда после определенных внутренних трансформаций я взялся перечитывать Андерсена, наизусть знакомого с детства... Сидел и плакал над каждой сказкой. А уж "Снежная королева" просто вынесла мозг начисто.
Мне, честно говоря, даже словеса какие-то по этому поводу произносить трудно: это неизбежно будет огрубление. Другой вопрос — чтобы воспринять это самому нужно быть готовым. Любая вещь бесконечной глубины нуждается в том, чтобы твои рецепторы, способные это воспринять, были в рабочем состоянии.
Всю жизнь мы даём богу положительные определения, то есть идём по пути апофатики... Но происходит момент "опадения" и новой простоты, а в её пике — как у Хуана де ла Круc "Я не знаю ничего, но в своём незнании я выше всякого знания". И в конечном итоге на столе у каждого поэта лежит только одна книга. Например, "Илиада". У меня это, наверное, все-таки "Божественная комедия" Данте. Взросление — воплощенное апофатическое богословие".
Понять смерть
"Больше всего на свете в детстве любил играть в войну. Причем, в войне меня привлекал эстетический момент, а не соревновательный. Никогда не было интересно играть в войну команда на команду и на "кто победит". Мне интересно было с чисто актёрской точки зрения воспроизводить действия солдат, красиво падать... Я требовал глубокой эстетической верности, поэтому меня не устраивало, когда мои "коллеги по игре" по бедности или просто поленившись зайти домой, играли с палкой вместо автомата. У меня был огромный арсенал, и, обвешанный оружием, я выходил во двор, всем раздавал пистолеты и пулеметы, в которых все было максимально приближено к действительности. И у нас это называлось "играть в войну против невидимого противника". Когда противник был воображаемым, нужно было как-то вживаться в эту реальность, реальность битвы. И пытаться понять смерть.
Я очень хорошо помню: вот ты падаешь, изображаешь себя убитым... и лежишь — и что дальше? Дальше — надо начинать жить снова.
Собственно, кроме инициатического путешествия, на белом свете-то и нет ничего... Есть начало пути, есть кульминация, есть катарсис и есть выход. Поэтому неудивительно, как говорил Гермес, — что вверху, то и внизу. И абсолютно реальная жизнь Иисуса Христа есть в то же время отражение и наивысшее ощущение истины и правды, воплощенной в солярном мифе, — герой идёт, умирает и воскресает".
"Селедка", "Армия", "Звонок из травматологического отделения" и прочее "глумотворчество"
"Никогда не задавался целью написать что-то намеренно смешное или глумливое... В любой культуре есть "высокий штиль" и "низкий штиль", духовная поэзия и простонародные фарсы, которые игрались на площадях и отражали живой язык современников. Но бывало так, что я садился с настроением написать что-то возвышенное, а из меня выливалось нечто совершенно площадное. Знаю примеры и людей, которые впадали по этому поводу в комплексы и не давали написаться этой глупости, а потом у них закрывалась возможность к каким-то шагам, к серьёзному творчеству в том числе... И, в общем-то, никто из поэтов никогда низкого стиля не чуждался, тот же Пушкин писал хулиганские стихи в полный рост. Я живой человек, хожу, ем, пью, вижу то же, что и все. Это тоже божественная реальность, за ней стоят те же великие силы, что и за самыми высокими взлетами духа. Игнорировать было бы глупо. На репетициях мы постоянно от высочайших каких-то состояний, которые нам даруются, бывает такое, — немедленно ныряем в самый грубый физиологизм, ну, просто... чтобы пробки не перегорели".
Марина Кулакова, "Новая газета" №67 (1401) от 6 ноября 2008 года
Источник:
