Сергей, мое поколение (имею в виду культурное, а не биологическое, которое условно можно назвать поколением 90-х, поскольку оно выросло и сформировалось в эти годы), следует вплотную за твоим, поколением 80-х, и, конечно, находится в какой-то степени под его влиянием. То ли это поколение "Пепси", то ли какого-то другого еще менее качественного продукта - наверное, вешать определенный ярлык пока рановато. Однако о твоем поколении что-то сказать, подвести какие-то итоги уже можно?
Сергей Калугин: Поколение "восьмидерастов" получило редкое удовольствие, которое едва ли пошло ему на пользу. Что я имею в виду? Как известно, молодежь всегда кидается на запретное. И к тому моменту, когда случилась перестройка, "запреткой" было самое лучшее. С одной стороны, в восемнадцать лет я был еще большим дураком, чем современные восемнадцатилетние, потому что я знал меньше. Я реально соответствовал уровню... неважно какому. Тем не менее во мне был задор и жажда хватать запрещенное. Нам было интересно разобраться и в религии, и в философии - во всем. И вдруг - раз! - и все разрешили. И мы со страшным кайфом объелись "Вехами", Бердяевым и так далее. Проглотили всю мировую культуру зараз, в состоянии полного экстаза. И, естественно, нас начало тошнить. Многие тогда с ума посходили. Но тем не менее такого удовольствия в заглатывании всего накопленного мировой культурой больше никому на долю не выпадало. Сейчас Бердяева проходят в школе, а я не могу представить большего занудства, чем в школе учить Бердяева. С ума сойдешь! А мы все это глотали... Не знаю, что сейчас может быть настолько запрещенным, даже "Майн кампф" лежит, пожалуйста, покупайте. Сейчас вместо "запретки", поскольку настоящей "запреткой" считать сегодня нельзя ничего, глотается всякая дрянь, всякие радикальные воззвания и так далее, достаточно примитивные вещи типа необольшевизма или националистическая всякая бредятина, а для нас тогда самое лучшее оказалось в виде запретного.
Ты согласен с таким сравнением, что нынче в ходу: наши поколения - те, кто, бежав от рабства "по бездне стопами", обречены ходить с Моисеем по пустыне, и придут куда-то разве что наши дети?
Сергей Калугин: Может быть, и так. Хотя, с одной стороны, существует дурная иллюзия, что можно что-то изменить принципиально. Станет проще в ресторан сходить, а принципиально не изменится ничего, потому что не в печати рабства и не в коммунизме дело. Когда-то я был в Германии, мы жили в семьях, и я посмотрел на их жизнь изнутри. Я видел, какие формы ложь принимает там. Запад очень мало от нас отличается в сущностном плане.
Но то, что мы жили в рабстве, в духовном плену, должно было как-то повлиять?
Сергей Калугин: Это есть, но преодолеть это не проще, чем преодолеть ложь, которая есть в западном обществе, потому что там надо еще ухитриться понять, что тебя дурят. Там ложь еще изысканнее, чем у нас. У нас она туповатая была. Там проще в том смысле, что почище небо над головой, нет такого количества злобных мертвецов, которые летают над землей и не знают, куда им деваться.
Кого ты имеешь в виду?
Сергей Калугин: Реальных мертвецов. Гребенщиков о них хорошо сказал: "И неотпетый мертвец сел на шею ко мне". Я их просто слышу, они болтаются над Москвой (в деревне их меньше) тучами, неотпетые злобные создания демонического и полудемонического толка. Они над нами пасутся и не дают сюда ничему хорошему прорваться. Всяких рэкетиров постреляли дикое количество, вот они над нами и летают. Куча народу, которая бессмысленно жила и бессмысленно померла. И этот фон, который в результате образовался, просто ужасен.
Так и будут летать? Что же делать с ними?
Сергей Калугин: Молиться за них, за неотпетые души...
Вопрос к тебе как к рок-барду, занимающему "религиозную нишу". Как ты думаешь, религиозные мотивы в творчестве наших рок-поэтов (Гребенщиков, Шевчук, Кинчев и другие) - насколько они искренни, не было ли в их творчестве времени больших перемен, на которое выпал их взлет, некой памфлетности, революционности и протеста более, нежели настоящего духовного поиска?
Сергей Калугин: Что касается Гребенщикова, то нет. Это совершенно искренний религиозный человек и всегда таким был. Это, кстати, к вопросу об опыте рабства. Гребенщиков относился к тем, кто никогда в жизни не были советскими людьми. Религия выводит за пределы всей ерунды, в которой крутится социум. Что касается формы оппозиционности, то и у меня она была.
Ты и многие твои ровесники были самым молодым поколением, которое первым самостоятельно пришло в церковь. На фоне того времени этот порыв был очень сильно окрашен романтикой. Это так?
Сергей Калугин: Да.
Долго эта романтика продержалась и не повредила ли она?
Сергей Калугин: Когда я обратился в христианство, альтернатива была такая: или идти в храм, в котором вообще ничего не происходит, где сидят бабушки и выходит поп, который не может связать двух слов и вся проповедь сводится к тому, что "на следующую службу приходите в десять часов". Никаких ортодоксов тогда слышно не было. И были горящие позитивисты типа отца Александра Меня и его последователей. Все думающие люди, естественно, обращались через этот либеральный христианский круг. Когда я в него попал, то относительность некоторых их социальных утопических взглядов очень быстро стала понятна. И моя романтика была в том, чтобы ездить в 89-м году с журналом "Наш современник". И та же толпа, которая в 84-ом году, когда я весь в булавках и заклепках заходил в метро, шипела: "Отщепенец, антисоветчик!", в 89-ом шипела: "У, фашистская сволочь!". И моей формой протеста и романтики было ультраортодоксальное православие националистического толка, и все его плюсы и минусы я знаю на себе очень хорошо.
Вообще, радикализм - это гормональный бунт. Нормальному радикалу всегда немного лет. До тридцати бывают радикалы, а дальше - патология: либо спекулянты на радикализме, либо полные идиоты.
В твоем случае все удачнее?
Сергей Калугин: Да, мне просто повезло в том смысле, что эти стадии я прохожу немножко быстрее. И с одной стороны я этому благодарен, а с другой стороны - зол, потому что никто не понимает, о чем я! (смеется)
Почему же церковь для многих не стала такой, какой ее рисовали себе до перемен?
Сергей Калугин: Это как раз относится к проблеме восьмидесятников, моих коллег. Я немножко раньше проскочил все эти стадии и успокоился. Они же, когда пришли в церковь, все испортили своей ортодоксией. Получилось так, что когда они заглатывали всю эту культуру, на которую возлагали большие надежды, им казалось, что сейчас проглотят - и вот-вот все станет понятно. Когда же проглотили и ничего не стало понятно, они во всем разочаровались и впали в настоящий обскурантизм. Со мной было то же самое. Вот Охлобыстин сейчас носится в стадии этого радикального горения. Они видят, что быть обскурантом и радикалом стильно. Есть демократическая интеллигенция, которая может стонать о слезинке ребенка, а когда понадобится, то холодно и спокойно будет убивать. Как в 93-ем парламент расстреляли. Это не их вина, это их беда. И чтобы не быть такими, как они, поколение "восьмидерастов" оттолкнулось и ушло в обскурантские состояния. Совершенно демонические, кстати. А преодолеть это очень тяжело. Это адские состояния на самом деле. И когда ты заныриваешь в обскурантизм, ты начинаешь видеть, насколько это стильно - к примеру, ненавидеть культуру и хвататься при слове "культура" за пистолет. Это цепляет нерастворенную в тебе гордыню - и ты на крючке навсегда. И люди начинают превращать церковь в нечто. Но на самом деле это все ненастоящее. Это все постмодернизм, игрушки. И в этом смысле, судя по себе, я могу сказать, что лет через пять, поскольку большинство из них все-таки люди с головой, они расслабятся. Особо непримиримые организуют несколько "истинных" церквей по три прихожанина на каждую. Они все-таки уйдут в песочек, а большинство поймет, что можно ходить в "Макдональдс", что можно слушать рок, что можно носить сережку в ухе, дружить с католиками и протестантами и при этом быть нормальным православным.
Значит, даже повод для оптимизма есть?
Сергей Калугин: Отчего ж ему не быть? Мне кажется, что восьмидесятники в себя обязательно придут.
Илья Зиненко, "Вечерняя Москва" N82, 5 мая 2000 г.,
"Музыкальная Газета" (г. Минск) N26, июль 2000 г.
|
